Предметом всякой исторической науки является прошлое, рассматриваемое либо «само по себе», как состояние, или определённый период, либо в его связи с настоящим, как процесс. Именно применительно к последнему, принято говорить о невозможности понять современность без обращения к истории, а также о невозможности истории в сослагательном наклонении. Это, впрочем, не относится к истории науки, которая не обязательно привязана к своей истории. Наоборот, то или иное положение становится научным, только когда переходит из книг по истории в учебник по данной области знания, как, например, «теорема Пифагора» (см. Kasevich, Kleiner, Sériot 2014: 11). Такой перенос («исправление настоящего») возможен на любой стадии развития науки, понимаемой как система взаимосвязанных понятий и принципов, существующая «в себе и для себя» и не зависящая от «внешней истории» (политика, идеология и т. п.). В некотором смысле такой подход сродни разделению лингвистики на внутреннюю и внешнюю, предложенный Ф. де Соссюром, что, в свою очередь, связано с дихотомией «синхрония — диахрония», противопоставляемой «истории», и с хронологией двух типов — абсолютной, или хронологией событий, фактов и персоналий, и относительной, основанный на причинно-следственных связях. Для истории идей, ориентированной на верхний синхронный срез (современное состояние науки), предпочтительна относительная хронология, хотя бы и в ущерб фактам внешней истории, таким, например, как приоритет учёного или научной школы. В этом есть определённый резон, поскольку для истории идей проводник их может оказаться важнее автора1. У историка науки, впрочем, есть возможность не только восстановить приоритет конкретного учёного или конкретной школы, но зачастую и контекст, в котором формировалась та или иная идея. При этом могут выявиться детали, относящиеся к истории собственно идей; введение их в современный научный обиход (на верхний синхронный срез) и будет, таким образом, переводом науки из сослагательного наклонения в изъявительное. В этом и заключается главный смысл возвращения в науку идей, не получивших должного развития в положенное время.
Хронология истории идей, естественно, связана с именами, зачастую просто символизирующими некий поворотный момент или отправную точку в истории науки («до-соссюровская лингвистика», «пост-соссюровский период» и т. п.). В истории фонологии такая отправная точка связана, вполне закономерно, с именем Н.С. Трубецкого (1890–1938). Оно ни в коем случае не относится к числу забытых. Точно так же, труды Н. С. Трубецкого давно уже вошли в научный обиход. Тем не менее, и обстоятельства жизни учёного, и судьба его работ, особенно после смерти автора, отличаются от стереотипов научных биографий большинства его предшественников и современников. Те, кого с Н. С. Трубецким связывали общие интересы и совместная работа, ещё при жизни его оценили и его научный талант, и выдающиеся организаторские способности. И то, и другое обеспечило Н. С. Трубецкому прочное место в числе отцов-основателей не только одного из ведущих направлений структурализма, но и структурализма в целом.
Нарушенное Второй мировой войной развитие нового языкознания продолжалось в США и, как это ни парадоксально, в СССР. В последнем случае поправка, естественно, делается на Войну, в числе жертв которой оказались и уже состоявшиеся учёные, и те, кто мог ими стать, равно как, и на режим в стране в целом и в языкознании. Тем не менее, как показывает позднейшая история науки о языке, развитие, точнее, ещё становление лингвистики, практически, не прерывалось, по крайней мере, в некоторых областях. К ним, в частности, относится фонетика, в значительной мере, защищённая от идеологических нападок самим предметом и материалом её. Но и её связи с мировой наукой носили исключительно односторонний характер (через западные публикации, доступные в советских библиотеках), что усугублялось запретом на упоминание западных коллег, в первую очередь, из числа эмигрантов. Заметим, что в 1938 г. (год смерти Н. С. Трубецкого) был жив ещё Л. В. Щерба (1880–1944), М. И. Матусевич (1895–1979) было сорок два года, П. С. Кузнецову (1899–1968) — тридцать девять лет, А. А. Реформатскому (1900–1978) — тридцать восемь, Р. И. Аванесову (1902–1982) — тридцать шесть, В. Н. Сидорову (1903–1968) и Л. Р. Зиндеру (1903/1904–1995) — по тридцать пять. Обстановкой, соответствующей тематике обсуждаемых всеми ими проблем, была бы, естественно, конференция. Однако впервые советские лингвисты вступили в «открытую полемику» со своим пражским коллегой только в 1951 г. в «Дискуссии о фонеме», где, среди прочего, выяснилось, что запрет на имена учёных-эмигрантов не является таким уж строгим, как казалось, и что сама дискуссия может вестись в сугубо научном ключе. Тем не менее, одной из задач дискуссии (едва ли не главной) было обоснование соответствия фонологии существующим идеологическим нормам. Основным упрёком в адрес Н. С. Трубецкого был пресловутый «отрыв фонологии от фонетики», переводивший науку о звуковом строе, материалистическую по определению, в область абстрактного и потому чреватый обвинениями в идеализме. Кроме того, на беспристрастный в целом характер обсуждения конкретных фонологических проблем накладывалось желание участников дискуссии отвести своему направлению место в истории лингвистики, которое оно, несомненно заслуживало, но по тем или иным причинам не занимало. Идеологическая составляющая присутствовала и в последующих дискуссиях о структурализме, где значительное место также отводилось утверждению приоритета отечественной лингвистики в целом или отдельных её направлений.
Желаемый результат так и не был достигнут, причём не только по причине политической и языковой изолированности советской науки, но и вследствие постепенной смены приоритетов научного сообщества. К чему это привело, можно судить, в частности, по следующему высказыванию В. Б. Касевича в «Предисловии» к первому тому его «Трудов по языкознанию»: «[Н]екоторые обсуждаемые проблемы... уже не вызывают столь же бурных обсуждений... При этом часто прекращение активного обсуждения объясняется не упрочением общепринятых решений, а, скорее, переключением внимания лингвистического сообщества на какие-то другие вопросы. ...В центре внимания (который определяется самыми разными вещами, в том числе и просто модой) оказались совсем другие проблемы» (Касевич 2006: 7).
Новые направления не вытеснили фонологию, но сильно видоизменили её. Ссылки на Трубецкого, как правило, являются данью истории науки, например: «neutralization of featural contrasts in certain positions. This case has received little attention since Trubetzkoy» (Steriade 1996: 120). Ещё одно упоминание Трубецкого, опять же, в связи с нейтрализацией, предваряет следующую оговорку: «We are concerned here with neutralization rules which are neither assimilations nor “dissimilations”» (Clements & Hume 1996: 263). Значит ли это, что, по Трубецкому, нейтрализация представляет собой ассимилятивный и/или диссимилятивный процесс, который может (должен?) описываться в виде «правил», остаётся неясным.
Больше места в новейших фонологических работах отводится разбору (опять же, с исторической точки зрения) идеи различительных признаков Н. С. Трубецкого. Ссылки типа «For general discussion of features, see e.g. Trubetzkoy (1939), Jakobson and Halle (1956), Chomsky and Halle (1968), Jakobson and Waugh (1979), Keating (1987), and Halle (1991)» (Clements & Hume 1996: 301, прим. 1) создают впечатление, что данные работы отражают некоторое поступательное её развитие: Н. С. Трубецкой — Н. С. Трубецкой & Р. О. Якобсон — Р. О. Якобсон & М. Халле — М. Халле & Н. Хомский. В действительности же, речь идёт о теориях, зачастую не связанных друг с другом напрямую или же находящихся в весьма сложных взаимоотношениях, причём изначально, ср. в этой связи: «В преддверии грозившего аншлюсса Австрии (повлёкшего вызов Трубецкого в гестапо и его смерть) и оккупации Чехословакии они [Н. С. Трубецкой и Р. О. Якобсон] условились о свидании. Якобсону не терпелось рассказать о теории различительных признаков, к которой он пришёл в эти трудные дни. Трубецкой её не принял» (Иванов 1999: 251; разрядка моя — Ю. К.).
Интересна в этой связи пространная цитата из «Основ фонологии», посвящённая различительным признакам в их новейшей интерпретации: «The most extensive earlier proposal for grouping features together into larger classes, perhaps, is that of Trubetzkoy (1939), whose “related classes” of features are defined on both phonetic and phonological principles. To take an example, the feature of voicing and aspiration fall into a single related class on phonetic grounds, as they are both realized in terms of laryngeal activity, independently of the oral place of articulation. But these features also function together phonologically, in the sense that they frequently undergo neutralization as a unit... or exhibit tight patterns of mutual implication. Trubetzkoy assigns such classes of features to separate “planes” of structure, and relates their separate cognitive (psychological) status to their phonetic and phonological relatedness, stating that “the projection of distinctive oppositions (and thus also of correlations) sometimes onto the same and sometimes onto different planes is the psychological consequence of just those kin relationships between the correlation marks on which the classification of correlations into related classes is based”2» (Clements & Hume 1996: 248).
Тут же делается попытка увязать это с новыми и новейшими течениями, в которых идеям Трубецкого отводится весьма скромная роль предтечи Якобсона и Хомского: «These pregnant suggestions did not undergo immediate development in the Jakobsonian or generative traditions... However, Trubetzkoy’s conception can be viewed as an important precursor of the model which we examine below» (Clements & Hume 1996: 248). «Обсуждаемая ниже модель» использует примеры различных видов ассимиляций (глоттализованное [t] в слогоконечной позиции и замену его гортанной смычкой в английском языке и т. п., что очевидно не имеет прямого отношения к теории Н. С. Трубецкого, книга которого и используется лишь как источник примеров. Точно так же, «модель организации признаков» не является, строго говоря, альтернативой Трубецкому, взгляды которого никак не учитываются, в работах (Clements 1985; Sagey 1986; Hayes 1986a), на которые ссылаются авторы данного раздела с характерным названием «Внутренняя организация звуков речи». При желании в этом можно усмотреть попытку преодолеть отрыв фонологии от фонетики, однако на деле здесь имеет место скорее смешение уровней, возвращение к дофонологическим методам и, таким образом, фактический уход от проблем, поставленных в 20–30 е гг. XX в. основателями фонологической теории, независимо от того, рассматривалась ли она как отдельная самостоятельная наука или как составная часть единой науки о звуковом строе языка.
Перечень проблем, основанных на принципах, общих для разных фонологических школ и направлений, восходящих к разным, но связанным между собой источникам, сформировался естественным образом в ходе затянувшейся «фонологической дискуссии», начавшейся задолго до Дискуссии 1951–52 гг. Она велась, не прекращаясь, — в неявной или явной форме — с момента возникновения науки в первой трети XX в., в процессе языкового строительства, в связи с реформой орфографии, алфавитами (см. Реформатский 1970: 123–162), когда решение практических задач требовало солидного теоретического обоснования, не ограничивающегося рамками (догмами) школы или направления, ср. обсуждение взглядов «петербуржца» Л. В. Щербы и «москвича» Н. Ф. Яковлева в связи с определением фонемы в «Основах фонологии» (Трубецкой 1960: 42–43, прим. 1). История фонологии знает ряд переломных моментов, совпавших, в том числе, с изданием «Основ фонологии» — в переводе на французский в 1948 г. и на русский в 1960. Показательно, что «Послесловие» А. А. Реформатского к русскому изданию посвящено не разногласиям между москвичами и пражцами, а обсуждению конкретных проблем и, таким образом, достоинств и недостатков теории. Примером взгляда изнутри является и беспристрастное обсуждение сформулированных Н.С. Трубецким проблем в вышедшей более, чем через двадцать лет книге В. Б. Касевича «Фонологические проблемы общего и восточного языкознания» (Касевич 2006: 211–238). В промежутке возникло очень близкое к ПЛК направление, основатель которого, М. И. Стеблин-Каменский опубликовал; в соавторстве с Г. В. Воронковой, статью, посвящённую противоречиям пражской теории (Воронкова, Стеблин-Каменский 1970). За несколько лет до них М. В. Гордина (1966) сформулировала принцип фонологической сегментации, основанный на несовпадении границ морфемы (Л. В. Щерба) и слога (Н. С. Трубецкой), который А. С. Либерман (1972: 61) назвал первым шагом фонологического анализа.
Спад, сменивший пик интереса к фонологии в отечественной науке в 1960–1970 е гг., не означает прекращения этой непрерывной традиции, в каком-то смысле, общей для ряда школ, некогда соперничавших, а сейчас сосредоточенных на решении задач, унаследованных от предшественников. По ходу делается оценка современного состояния фонологической теории, бытующей в рамках различных направлений, как новейших, так и более традиционных, и выявляются лакуны, заполняющиеся по мере выявления материалов — непубликовавшихся или прошедших незамеченными, сведéния дополняющих друг друга точек зрения и (пере)осмысления идей, по-прежнему составляющих аксиоматику науки.
Обращение — на каждом новом этапе — к фундаментальным проблемам фонологии согласуется с основной задачей проекта «Лингвистика утраченная и возвращённая», состоящей не только и не столько в возвращении в историю науки неизвестных ранее или давно забытых работ, сколько во введении в живую лингвистическую традицию идей, сохраняющих свою новизну.
__________
1 О первом передвижении согласных, например, языковеды узнали из “Deutsche Grammatik” Я. Гримма, не от Р. Раска, опубликовавшего своего открытие на два года раньше, но по-датски.
2 «Проецирование фонологических оппозиций (а, следовательно, также и корреляций) либо на одну и ту же, либо на разные плоскости является психологическим результатом тех родственных отношений коррелятивных признаков, которые лежат в основе классификации корреляций на родственные классы» (Трубецкой 1960: 96).
Литература